Мак-Кензи Варк написал
книгу Молекулярный Красный: Теория для Антропоцена, где неожиданно в качестве философского инструмента для
ситуации современного мира предлагает идеи и практики, извлекаемые из
подзабытой эпохи Советского Пролеткульта и Калифорнийского кластера
техно-научной мысли. Молекулярно-маргинальные течения из двух великих миров 20-го
века объединяются против хищнического капитализма века 21-го, в качестве метафоры
которого у Варка выступает Фронт Освобождения Углерода.
Ниже – предисловие из этой
книги.
Неординарные времена
требуют неординарных подходов. Просто скажем, что перед нами конец
пред-истории, тот момент, когда планетарные ограничения начинают реально давить
на бесконечно расширяющийся универсум тотальной коммодификации. Такое воплощение
меняющейся картины мира кто-то называет Антропоцен.
Не будем впадать в отчаяние. Величайшие «скачки» в жизни нашего вида уже
случались, как моменты выхода к некоему
пределу, но, похоже, никогда еще в таком масштабе.
Антропоцен это именование, которое Пол Крутцен (Paul Crutzen) и другие дают периоду
геологического времени, в который вошла
наша планета.
Крутцен:
«Примерно 30-50% земли на
планете эксплуатируется человеком… Используется более половины доступной
пресной воды. Рыболовство извлекает более 25% всей рыбы в освоенных районах
океана… Потребление энергии в 20 веке возросло в 16 раз… Применение азотных
удобрений в с/х превышает естественный оборот во всех природных экосистемах».
Это не конец света, но
завершение пред-истории. Пришло время возвестить на рыночной площади
общественных медиа, что Бог, который всё еще маячит за экологическим взглядом
на мир, который был само-корректирующим, само-балансирующим и само-исцеляющим –
мёртв. «Антропоцен представляет новую
фазу в истории Земли, когда природные силы и силы человеческие переплетаются
так, что судьба одного определяет судьбу другого. Геологически это поразительный
эпизод в истории планеты». Человек отныне это не та фигурка на переднем плане,
преследующая свои интересы, на фоне холистического, органистического цикла
развития, в который человек может вносить возмущения, но в конце концов
оставаться в балансе и гармонии, возвращаться в прежнее положение после
определенных эксцессов. Это не тот конец пред-истории, которым будто бы могли заняться основные
течения критической теории. Потому мы, возможно, нуждаемся в новой критической
теории. Или новой-старой, поскольку, оказывается, уже было мощное и подлинное
течение мысли, которое было задавлено в предыдущей, неудачной попытке
завершения пред-истории. Возможно, их было больше чем одно. Но то одно, которое
представлено в первой части этой книги «Труд и Природа» несёт имена двух
русских марксистских писателей – Александра Богданова и Андрея Платонова.
Овладев этой былой мыслью,
мы можем заставить её работать. Во второй части «Наука и Утопия» мы двинемся от
холода и голода ранней Советской России к калифорнийскому солнцу и изобилию
конца двадцатого века. Феминистский ученый-исследователь Донна Харауэй и
писатель-фантаст Ким Стэнли Робинсон – это аватары двух подходов к способам
мыслить и писать на излёте настоящей пред-истории, которые созвучны идеям
Богданова и Платонова и развивают их для нашей эпохи стыдливого Антропоцена.
Обыденное сознание
полагает, что холодная война завершена, что Советский Союз проиграл, а Соединенные Штаты победили. Хотя кто-то и
хотел бы погрузиться в сон «советской духовности», доминирующее настроение
состоит в том, что господствующий капитализм в американском стиле одержал
глобальную победу. Историческая траектория, представленная в книге, иная. В
нашей версии коллапс Советской Системы просто предваряет коллапс Американской. Если
руины первой реальны и зловонны, руины последней пока далеки от постижения.
Путник среди древних руин
натыкается на корпус ржавеющего корабля, наполовину поглощенного песком. Ничего
не сохранилось вокруг разрушающегося остова; только безысходность,
беспредельная и обнаженная. Имя этой посудины утрачено, но это вполне мог бы
быть «Озимандиас», мифический египетский царь из стихотворения Шелли, бросающий
вызов «Взгляни на мои деяния, Ты – Великий и лишенный надежды!»
Вдали от этого ржавого
каркаса лежат и другие, им нет счета. Это вполне современные руины,
массово-производимые. Их разрушает не только песок или время. Этот пыльный
марсианский пейзаж одно из Семи Чудес света в негативе. Безбрежные, ушедшие
теперь воды, по которым скользили все эти корабли, когда-то были Аральским
морем, которое составляет лишь одну десятую прежнего размера.
Когда-то здесь тоже были
статуи размера фараонов. Аральское море принадлежало когда-то Советскому Союзу,
потому возможно это были статуи Ленина, указывавшего на будущее, совершенно
отличное от настоящего. Но сам корабль это катастрофа, напоминающая о силе
иного рода: капризном упрямстве природного мира.
Разведение хлопка началось
в этом регионе, когда Россия оказалась отрезана от поставок из-за гражданской
войны в Америке. После Революции советские инженеры перегородили впадавшую в
Арал Аму-Дарью для снабжения водой хлопковой индустрии. Советы существенно
расширили производство хлопка как экспортной культуры после Второй мировой и
осуществили здесь обширные ирригационные проекты. Огромные количества воды
поступали на вход, смешиваясь с почвой, семенами и удобрениями для выращивания
хлопка. Инженеры знали, что Арал исчезнет. Его рыболовный флот отнесли к
«сопутствующим потерям», сюда же, возможно, попали многие виды растений и
животных, превращающиеся теперь в камень.
Это пример того что,
следуя Марксу, мы можем назвать метаболическим
разрывом. Рабочая сила окружает и заманивает камни и почву, растения и
животных, извлекая из них молекулярные потоки, с участием которых наша жизнь
производится и воспроизводится. Но эти молекулярные струи не возвращаются туда
откуда пришли. Воды, отводимые от Аральского моря к хлопковым полям не приходят
назад. Как учил Маркс, агропром это творец пустынь.
Марксов пример метаболического разрыва касался того,
как английские фермеры 19-го века извлекают питательные вещества, такие как
нитраты, из почвы, поглощаемые растущими растениями, которые убираются
фермерами в жатву, затем съедаются рабочими в городах для поддержания своей
рабочей силы, превращая это в дерьмо и мочу в процессе приватного метаболизма.
Эти отходы, включающие нитраты стекают через канализационные стоки в море. Целые
отрасли по производству искусственных удобрений возникают в ответ на этот сдвиг
– в свою очередь приводя к метаболическим разрывам повсюду.
Антропоцен – это серия
метаболических разрывов, когда молекулы одна за другой извлекаются трудом и
технологиями, чтобы произвести для людей вещи, но отходы не возвращаются и
потому цикл сам себя воспроизводит. Почвы истощаются, моря отступают, климат
меняется, спираль вихря ширится: мир в огне. Земля, вода, воздух:
метаболический разрыв там, где сорваны с места молекулы нитрата калия, как в
примере Маркса; или как дигидроген-оксид (вода) в случае Арала; или там, где
это диоксид углерода, как в современном сценарии изменений климата.
Всегда казалось что
истощение почвы в одном месте или отвод воды в другом это местные проблемы. Антропоцен
- это осознание что отдельные метаболические разрывы имеют глобальный масштаб.
Азот и углерод высвобождены из своих древних потоков. Уже проявившиеся
изменения климата драматически влияют на глобальное распределение воды.
Аральский опыт советских времен это микрокосм теперь уже глобального
эксперимента с метаболическим разрывом. Осушение Арала было обратным
формированию планеты, превращением Земли в марсианскую пустыню, но не
марсианских пустынь в новую Землю. Маркс: «Всё твердое растворяется в воздухе».
Эта искрометная фраза подразумевает теперь нечто другое. Из всех
освободительных движений 18-, 19- и 20-го веков одно преуспело безгранично. Это
было не освобождение народа, или класса, или колонии, или гендера, или
сексуальности. То, что освободилось не было животным, еще в меньшей степени –
киборгом, тем не менее, очень далеко от человека. То, что обрело свободу, было
химическим элементом – углеродом. Центральной темой Антропоцена была и остаётся
история Фронта Освобождения Углерода.
Фронт Освобождения Углерода отыскивает все прошлые жизни,
которые приобрели форму ископаемого углерода, извлекает их из земли и сжигает,
чтобы выпустить их энерию. Антропоцен работает на углероде. Это есть
перераспределение - не богатства, власти, признания, а молекул. Выпущенные в атмосферу
как двуокись углерода эти молекулы удерживают тепло, изменяют климат. Конец
пред-истории возник на горизонте, поскольку углерод скрытый в земле истощается,
а освобожденный углерод подталкивает климат к красной черте. Могущественные
силы всё еще отрицают существование Фронта Освобождения Углерода. Те из
руководства, кто проявляет внимание к этому метаболическому разрыву, обычно
представляют 4 пути смягчения его воздействия. Первый: рынок позаботится обо
всём. Второй полагает, что нам нужны лишь новые технологии. Третий представляет
социальные изменения, при которых мы все станем индивидуально подотчетны за
количество и пределы нашего собственного углеродного «следа». Четвертый – это
романтизиованный уход от современности, от технологий, будто этот разрыв
залечивается, когда привилегированное меньшинство станет покупать домашний сыр
на фермерском рынке. Ни одно из этих решений не выглядит серьезно.
Первая задача критики –
указать на ущербность этих опций. Вторая – создание пространства, в котором
могли бы встретиться различные типы знания и практики. Имеют смысл разные экономические,
технические, политические и культурные преобразования, но как минимум часть
проблемы – их отношение друг с другом. Освобождение углерода преобразует всю
тотальность, в которой каждый из этих специфических способов мысли и
существования может воплотиться. Отсюда призыв к новым путям организации знания.
Гегель, этот великий
систематизатор знания, думал что Французская Революция была
всемирно-историческим моментом, но с нашей, исторически более выигрышной точки
зрения, он ошибался. Всемирно-историческим событием неизмеримо большего
значения является открытие тотальности последствий человеческой активности для
материальных условий его существования, то что мы называем теперь биосферой. Все продукты любого трудового
процесса должны быть переучтены. Это задача неподсильна никакому мыслящему
Господину или Великому Плану, магии рынка или компьютерному моделированию. Как
помыслить разработку адекватных практик для уменьшения этого разрыва? Молекулярный Красный ставит скромную
задачу вглядеться в некоторые забытые истории, отброшенные концепты и
«маловажные» сюжеты, которые могут быть полезны для пере-ориентации мысли к
настоящей повестке.
У нас нет недостатка в
масштабных картинах, изображающих судьбу Октябрьской Революции или великую
эпоху необоримого капитализма после развала Советского Союза. Здесь левые не
сильно отличаются от правых. Это событийная драма, которую можно назвать молярной, где сталкивались массивные
сущности, антагонист против протагониста. В то же время интерес вызывают другие
процессы - которые могут быть тоньше и труднее для восприятия – молекулярные. Феликс Гваттари: «Одни и
те же элементы, существующие в потоках, стратах и ассембляжах, могут мыть
организованы в молярной или молекулярной модальности. Молярный порядок
соответствует означиванию, разграничивающему объекты, субъекты, репрезентации и
их референциальные системы. Тогда как
молекулярный порядок имеет отношение к потокам, становлениям, фазовым переходам
и интенсивностям».
Молекулярный порядок менее
очевиден но не менее реален чем молярный. В пористых структурах этих масштабных
драм класса и партии, народа и истории содержится повествование другого рода: Фронт Освобождения Углерода и метаболический разрыв. Вопрос состоит в
способности воспринять одновременно молярную драму и молекулярное движение не
будучи сбитым с толку режиссурой молярного столкновения воплощенных идей. Как
знание и труд могут организоваться для экстрагирования образа жизни из природы, когда этот самый процесс производит
вторичные эффекты, подрывающие саму происходящую жизнь? Обращение к Фронту
Освобождения Углерода требует не просто многих и различных действий, но их
объединения. Что нам нужно, это некая исходная, «низкая» теория для построения
комплексных решений на совместной основе, которая включает множество типов
человеческого опыта по выработке молекулярного.
Умалчиваемый секрет
климатических изменений в том, что никто по сути не желает думать о нём слишком
долго. – Это очень депрессивно! - Чтение об этом иногда похоже на беспомощный
просмотр крушения поезда в замедленной съемке. Так давайте посмотрим на этот
всемирно-исторический момент как позволяющий заново представить, что
коллективные усилия всех кто трудится, могут сделать с этим миром как миром.
Вот траектория Молекулярного Красного: история
начинается с Александра Богданова. Когда-то соперник Ленина за лидерство среди
большевиков, он приступил к разработке и одновременной попытке воплощения
радикальной практики познания. Он полагал, что сердцевиной марксизма является рабочая точка зрения. Он считал, что
если труд направлен на организацию мира, то необходимо разработать свою
собственную организацию знания, которую назвал тектологией, и свои собственные средства культурного развития или пролеткульт. Богданов видел положительную
роль идеологий как мировоззрений, преодолевающих аффективное сопротивление
организации человеческой составляющей коллективного труда. Опираясь на
философа-сциентиста Эрнста Маха он построил собственное мировоззрение –
эмпирио-монизм, взявший свои метафоры от передовых трудовых практик, включая
науки и отверг все спиритуальные удвоения этого мира. Он понял эмоциональный
призыв духовного и увидел утопию как
другой способ мотивации потребностей и желаний сил труда в их коллективных
задачах.
Богданов успешно
ограничивает категорию природа. Для
него она определяет то, с чем
взаимодействует труд. Т.е. в центре внимания – способ справиться с
термином, который может слишком быстро выйти из-под контроля. Но Богданов всё
еще мыслил в понятиях доминирования труда над природой. Здесь мы обращаемся к
Андрею Платонову, наверное, величайшему писателю Пролеткульта, который
приостановил писательство в самые тяжелые годы гражданской войны, чтобы стать
инженером. У Платонова природа появляется как жесткая и неумолимая, и он рано
схватывает, что труд оказывает давление на природу, а природа давит на труд
даже еще сильнее. Платонова, обычно трактуемого как писателя вымысла, я вижу
теоретиком не только точки зрения труда,
но точки зрения товарищей.
Для Платонова мы являемся товарищами только когда сталкиваемся с
одними опасностями. Эти опасности начинаются с голода и борьбы за построение
инфраструктуры, способной подвести фундамент для великих проектов раннего
Советского периода. Платонов расширяет идею организации знания в область труда,
обустраивая свою мечту о литературной фабрике, способной объединяя усилия процеживать повседневность
трудового народа для понимания коллективного труда и его задач.
Богданов был почти забыт,
а Платонов мало известен тем, кто творил послевоенную версию марксизма как
критическую теорию, сосредоточившись на философии, культурной критике или
нормативной политической мысли. В Части II выстраивается линия таких авторов,
которые имея мало общего с Богдановым и Платоновым, как минимум работают на
границе между культурой и науками, в диапазоне охватывающем критические и
литературные тексты. Центральные примеры здесь – калифорнийцы Донна Харауэй и
Ким Стэнли Робинсон. Темы здесь также смещаются от Труда и Природы к Науке и
Утопии.
Синтез Эрнста Маха и Карла
Маркса, предпринятый Богдановым, имеет ряд последователей. Часть II начинается
с обращения к одному из защитников Маха, Полу Фейерабенду, который резко
отделяет Маха от бесхитростных «эмпирицистов», видит его скорее практиком
искусства открытий, когда приглушается философская склонность к высокой теории,
зато экспериментальное перенацеливание концептов с одной разновидности научного
труда на другую приобретает сходство с приёмами дадаизма. Это способ направлять экстравагантные тенденции работы языка на осязаемую
вещественность.
Центральный узел, в
котором сходятся Фейерабенд и другие в Части II - это работы Донны Харауэй,
которая высвобождает метафорический потенциал языка, в том духе как это делает
Богданов в тектологии, хотя Харауэй и остаётся близкой к биологическим наукам. Харауэй
плодотворно развивает подход Богданова на мировоззрение одновременно и как
средство и как предел в организации этого мира; она противостоит его
концепции рабочей точки зрения не только с позиции феминистов, но совершая движение от пористых границ с
другими организмами, от технологии, что играет важную роль в её концепте киборга. Киборг переформатирует
потенциал воображения не только для критической, но и для утопической мысли,
неразрывно сплетаясь сегодня с техно-наукой.
Два других автора, которые
по разному испытали влияние Харауэй, наполняют содержанием точку зрения киборга
в мире, преобразованном техно-наукой. Близкое знакомство Карен Барад с
современной физикой показывает в действии тактику Маха по осмыслению научного
знания. Она открывает для труда или, точнее, для точки зрения киборга пристальное
внимания к инструментарию (apparatus), как тому, что производит сечение между трудом и природой в акте
производства знания.
Пол Эдвардс (Paul Edwards) расширяет концепцию инструментария до инфраструктуры знания, необходимой для совместного производства
науки направленной на Фронт Освобождения
Углерода и его воздействий на изменение климата. Здесь мы видим как
коллективный труд ученых и техников производит новое мировоззрение и
преодолевает сопротивление – и техническое и идеологическое – в глобальном
масштабе.
В эпоху Фронта Освобождения Углерода даже в
солнечной Калифорнии могут преследовать видения руин будущего. Не удивительно,
что критические теоретики сегодня обращаются к прошлым временам, читая, к
примеру, Апостола Павла… Вот почему, завершая книгу я обращаюсь к Киму Стэнли
Робинсону, чья восхитительная научно-фантастическая трилогия как бы возвращает
к утопической практике Богданова в эпоху техно-науки. Эти книги можно читать
как теоретическую работу. Робинсон предлагает способ письма, действительно
противостоящий нашей эре метаболического разрыва, обновляя утопическую мысль, когда
научная фантастика странным образом оборачивается своего рода реализмом
возможного.
Подобно Харауэй Робинсон
всё время сталкивает нас с киборгами, как существами, встроенными в
техно-науку. Подобно Барад он внимателен к тому, как различные инструментарии производят сечения,
порождающие разных объектов и субъектов знания. Подобно Платонову Робинсон
задается вопросом как столь различные субъекты, участвуя в разного рода борьбе
за и против своих «объектных миров» могут, тем не менее, быть товарищами.
Подобно Богданову он отвергает всё-охватывающую «высокую» теорию в пользу
низкой теории взаимо-согласований между различными мировоззрениями.
Предлагает же Робинсон
что-то вроде мета-утопии, своего рода практику писательского разрешения проблем
для объединения различных образов сносного будущего. Дело в том, что в конечном
итоге общим знаменателем для Богданова и Платонова, Харауэй и Робинсона
является критический и креативный подход к отбору из прошлого таких способов
жизни для будущего, которые убеждены, что «прикосновение к реальности» возможно,
только если выживут существа нашего вида.
Теперь – предупреждение:
Это строго любительское обсуждение языков науки. Нет намерений разрешить споры
или создать зонтичную философию, еще меньше желания устроить гуманистический
суд над другими способами познания. Я затеваю теоретическое рассмотрение науки,
не имея в виду выдвижения требований к любого рода авторитету, но лишь как право
совершать ошибки. Там, где эти рассуждения о науках ошибочны, следует
посмотреть ошибочны ли они полезным образом, поставляя при этом метафоры или
схемы для проведения испытаний в других областях коллективного труда.
Теория Антропоцена может производить другие
эффекты помимо меланхоличного бессилия, к которому часто ведут медатации над
ней. Здесь, я думаю, место для того, что Платонов называл вторичными идеями.
Что может удерживать большой проект от истощения, это включение в работу над
такими практиками познания, которые могут быть полезны в отдельных областях. В
частности, вторичные идеи, ставшие темой книги, касаются выбора из архива таких
ответвлений марксистской теории, для которых Антропоцен выступает уже как
объект мысли и действия... Обращение к Антропоцену не означает оставить всё как
есть, досадуя как скверно современный правящий класс справляется с этим
завершением пред-истории; это, прежде всего, научное и запоздалое культурное
открытие, что все мы живем в биосфере в состоянии нарастающего метаболического
разрыва. Вызов состоит в том, чтобы создать рабочую перспективу для
исторических задач нашего времени. Что это означает – видеть исторические
задачи с точки зрения трудового человека любого рода? Как могут на едином
основании сочетаться опыт повседневности, технические вызовы и даже утопические
спекуляции, когда каждый из аспектов выступает тестом для определенных
тенденций других?
Техническое знание проверяет
народные чувства в отношении чисто романтических представлений мира, где «гармония
и бабочки» – как если бы это был реальный план для семи миллиардов людей.
Народное знание повседневного опыта проверяет стремление технического знания
воображать масштабные планы без мыслей о частных последствиях – подобных отводу
вод от Аральского моря. Утопические спекуляции состоят в том, что тайный гелиотропизм, ориентирующий
действие и фантазию в направлении солнца, теперь воспринимается с большей
осмотрительностью чем когда-то. Другого мира нет, но им не может быть этот.
Доминирующее историческое
мнение, принимающее всерьез влияние мелиорации на климатические изменения,
предполагает два масштабных нарратива, первым из которых является капиталистический реализм. Он утверждает, что альтернативы нет и мы
просто должны придерживаться этой программы. Если он приведет планету к гибели,
так тому и быть. Альтернативный нарратив видит своего рода не-технический,
холистический и спиритуальный путь, часто черпая свои образы из
до-капиталистичекого пейзажа. Но уже
Марксу было понятно, что это – капиталистическая романтика, сюжет
сконструированный внутри самого капитализма как побочный продукт его динамики.
Это род капитализма в негативе, где мы все садимся на бамбуковые велосипеды, но
он редко отклоняется от идеологического зеркала капиталистического реализма.
Потому нам нужен
альтернативный реализм. Который следует за совместным трудом познания и
действия. Который открывается навстречу многочисленным нарративам о том, как
по-другому может складываться история. Реализм, сформированный прошедшим
опытом, но им не ограниченный. Это требует переориентации критической мысли от
определенных доминирующих тенденций: не спекулятивный реализм в философии, а
спекулятивная фантастика, которая не претендует на место «лица брэнда» для мира
объектов, не говоря про абсолют; не одержимость все-могущим капиталом или фантазмом
чистого искупительного коммунизма, а работающее знание тех путей, которыми труд
и природа противостоят и одновременно взаимопроникают; не тотализирующая
критика технологии, как вершина Западной метафизики, а открытое признание
сцепленности наших тел, тел киборгов с пространством технического.
Фронт Освобождения
Углерода подталкивает нас создать в его молекулярной тени не еще одну
философию, но поэтику и технику для организации познания. Оказывается, именно
это пытался осуществить Александр Богданов.
… Попробуем бросить взгляд
из условного прошлого, чтобы сформировать видение из перспективы труда сегодняшнего, противостоящего не
только своему заклятому врагу – капиталу, но также молекулярному порождению –
Фронту Освобождения Углерода. Здесь среди руин пока еще теплится жизнь.
переводчик старался, переводчику респект <З
ОтветитьУдалить